Федерико Феллини. 1970 год: первое подведение итогов

Издательство «Молодая гвардия» в рамках серии ЖЗЛ выпустило книгу «Феллини», написанную журналистом Костанцо Костантини. Книга состоит как из воспоминаний Костантини, который в течение многих лет был другом Федерико Феллини, так и из бесед, которые режиссёр вёл с автором книги. С разрешения издательства «Синематека» публикует главу из книги.

Костантини: Тебе исполнилось пятьдесят. Как ты себя при этом чувствуешь?

Феллини: Пятьдесят лет — поворотный период в жизни. Это психологический возраст: начинается процесс физического разрушения, когда приходится надевать очки, ты чувствуешь слабость в коленках и вынужден остановиться на втором коитусе за день. Появляется ощущение, что твоя физическая оболочка приходит в негодность, ты вынужден более разумно использовать силы, смирять осторожностью порывы, и больше нет желания много общаться с людьми. Я ощущаю себя порой перегруженным, словно лодка, в которую набилось слишком много народу. У меня всегда была исключительная память, я помнил наизусть сотни телефонных номеров, а сейчас, бывает, я берусь за трубку и обнаруживаю, что не только забыл номер телефона, но и имя человека, которому собрался звонить. Порой мне кажется, что я еще ничему не научился. Мне по-прежнему свойственно юношеское любопытство, это нетерпеливое предвкушение второй половины дня, вечера, ночи: ведь неизвестно, что может еще произойти… Но пятьдесят — это пятьдесят, и тут уж ничего не поделаешь. Когда мне было сорок, иногда казалось, что мне лишь тридцать один, иногда — даже девятнадцать, по-разному.

Доволен ли ты собой, фильмами, которые снял, всем тем, что удалось сделать до сих пор ?

Все мы являемся жертвами неправильного образования, задачей которого ставится движение от цели к цели, обретение смысла, стремление к намеченным горизонтам. После сорока начинаешь отдавать себе отчет, что все это не срабатывает, что сорок лет своей жизни ты решал несуществующие задачи. Тем не менее я полагаю, что мне повезло. У меня была легкая жизнь, мои близкие были деликатны, они не давили на меня и позволяли мне ревностно взращивать в себе творческие ростки. Это можно сравнить с тем, как если бы они навсегда оставили меня в комнате, полной игрушек. Даже испытываемая усталость позволяет не задержаться там подольше, и я по-прежнему могу пребывать в душевной эйфории. Моя жизнь была фантастической, если хочешь, это была жизнь художника.

Что значит для тебя быть художником?

Художник для меня — это тот, кто в душе обуреваем демоном, и он обязан ответить на его призыв. Поступая таким образом, он проецируется на своего рода галактику не-определенного происхождения и строения, с которой у него устанавливается особая, невидимая, бессознательная связь. Основная задача состоит в том, чтобы распознать звуки, цвета, знаки, отвечающие тому голосу, которым был призван художник. Однажды решение приходит само, и тогда не нужно делать ничего, кроме как медиумически исполнять услышанное свыше. Когда я достигаю этого состояния просветления, уже не я руковожу съемкой фильма, а фильм руководит мною. Несомненно, при этом необходимо обладать особой чуткостью: это как если входишь в город, которого совсем не знаешь и где нужно передвигаться с осторожностью призрака, легкостью вампира, без мыслей, без философствований, без а priori, в противном случае все будет безнадежно испорчено. Это как пролог, атриум, прихожая творчества; а потом наступает черед практического опыта, которым обладает художник, мастерства, профессионализма, короче говоря, сплоченного усилия, направленного на то, чтобы осуществить задуманное. Художник делает не то, что хочет, а то, что может: сосредоточенность на этом и представляет собой то, что мы называем искусством.

Как по-твоему, кино — это искусство?

И да, и нет. Это искусство и в то же время цирк, балаган, путешествие на борту какого-то «корабля дураков», приключение, иллюзия, мираж. Это искусство, не имеющее ничего общего с другими видами искусства, особенно с литературой. Оно абсолютно автономно. В крайнем случае можно найти точки соприкосновения с живописью, в том, что касается света. Во главе всего в кинематографе, как и в живописи, — освещение. В кино освещение даже более важно, чем сюжет, история, персонажи: ведь именно при помощи освещения режиссер выражает то, что хотел бы сказать. Критики не без намерения меня задеть написали, что я «живописный» режиссер. Было бы трудно сказать мне что-нибудь более лестное. И вовсе не случайно я испытываю к артистам более глубокую симпатию, чем к художникам, — это происходит исключительно из зависти. Художник счастливый, безмятежный, которому предначертано долголетие, находится в более привилегированном положении, чем, например, поэты. Его любят женщины и друзья, а если бы к тому же он был немного более уважаем налоговой инспекцией, тогда ему больше не о чем было бы мечтать.

Кто твои любимые писатели?

Я люблю писателей, которым удается безрассудно, безоговорочно, полностью самовыразиться. Моя самая большая любовь, мои братья, попутчики в поездках, те, к кому я постоянно возвращаюсь, — это Карло Эмилио Гадда и Томмазо Ландольфи, потом идут Моравиа. Марио Тобино, Итало Кальвино, Эннио Флайяно, Гоффредо Паризе. Гадда — настоящий исполин, автор воодушевляющий, невероятный сумасброд, неистощимый клоун, великий акробат, который создает, как в «Эросе и Приапе», страницы, достойные рукоплесканий. Ландольфи — властелин слов, писатель, завораживающий своим отчаянием, грустью, аристократизмом, своими шутовскими и одновременно душераздирающими сюжетами. Моравиа — непревзойденный эссеист, особенно в такой стране, как Италия, где царят неразбериха, суеверие и сентиментализм. Это ум, склонный смотреть на окружающее трезво, ясно, с беспристрастностью биолога. Жаль только, что даже в своих самых тонких эссе ему не удается скрыть сожаление о том, что он не стал кем-то другим, неодолимое влечение к иному роду деятельности. Тобино мне нравится, наверное, потому, что я люблю сумасшедшие дома, может быть, потому, что он и сам сумасшедший. Мне нравится его напевная интонация, манера, с какой он приглашает поговорить о том о сем, как это происходит в его новелле «По древней лестнице». Кальвино покоряет меня удивительным изяществом, это писатель чистый, исключительно тонкий. Еще мне нравится Флайяно, хоть я и сожалею, что он не вполне отождествляет себя с этим призванием.

Кто твои любимые художники?

С художниками у меня отношения наиболее непостоянные. Я склонен к увлечениям, предательству, отступничеству. Но тем не менее остаюсь верным некоторым итальянским художникам, от Сципиона до Маффе, от Роза до Кампильи, от Карра до Сирони и де Кирико. Невозможно поверить, что именно при фашистском режиме современная итальянская живопись достигла своих истинных высот. Сирони — громадный художник, истинное величие которого еще не вполне оценено. Поскольку я создаю кино, для меня метафизическая живопись де Кирико восхитительна. Де Кирико открыл Италию с ее площадями, улицами, портика-ми, морскими пейзажами. Это одновременно достоверная и поэтическая Италия. Но художник, приводящий меня в особое восхищение, до такой степени, что несколько раз даже видел его во сне, — это Пикассо. Пикассо для меня — это символ, прообраз творца и демиурга. Мне он снился четырежды, и каждый раз это происходило в момент кризиса. Один раз я как будто находился в водах изумрудного, но неспокойного моря, под грозовым, чреватым бурей небом, когда заметил человека, который плыл широким брассом впереди меня; внезапно он повернул голову, и я узнал Пикассо. Этот сон мне долго вспоминался как отголосок какого-то знака свыше. В другой раз — припоминаю, что я готовился тогда к съемкам фильма Путешествие Дж. Масторны — мне приснилось, будто я нахожусь в доме Пикассо. Он был на кухне и разговаривал со мной. Он разговаривал со мной всю ночь, без перерыва. И когда я проснулся, то почувствовал какое-то просветление. Почему мне снился именно Пикассо? Думаю, потому, что это художник, на которого мне хотелось бы быть похожим. В то время, когда мне снились эти сны, я смотрел на живопись как на некий странный мир, немного с недоверием, вызванным неосведомленностью, но сейчас, когда вижу картину Пикассо, тут же ощущаю своего рода причастность, я целиком захвачен, взволнован великолепием, силой, счастьем, духовностью, жизнью, которые вижу перед собой. Пикассо — художник полностью, абсолютно независимый. Но, как это ни парадоксально, я все же думаю, что полная независимость для художника опасна в том смысле, что он может использовать эту свободу не для созидания, а для чего-нибудь иного, распыляя свой талант. На мой взгляд, нам необходимы деспоты. Я готов благосклонно относиться к некоей государственной власти, которая предписывала бы мне непрерывно снимать. Папы, которые прекрасно понимали инфантильную психологию творческих людей, во все века призывали художников к себе и приказывали им писать картины.

Ты был знаком с Пикассо лично?

Я видел его всего один раз, в Каннах, во время показа Ночей Кабирии. Я был тогда с Сименоном, который собирался нас представить друг другу, но Пикассо затерялся в толпе. Тем не менее я успел заметить его глаза: цвета темного каштана, пронизывающие, словно лазеры.

Ты доволен своими отношениями с женщинами?

Мне удалось создать с Джульеттой отношения, построенные на согласии и обоюдном понимании. Я не чувствую себя угнетенным, изуродованным, раздавленным. У меня нет причины желать развода. Когда я думаю о референдуме относительно разрешения на развод, то испытываю чувство стыда, мне кажется, что я живу в нелепой стране. Я совершенно не могу понять, как в этом вопросе мы могли зайти в такой тупик; этот референдум можно сравнить с поиском абсолюта. В общем, в этом вопросе мы достигли пика гротеска. Скорее следовало бы упразднить брак. Закон должен был бы гласить: не сочетайтесь браком. Или по крайней мере брачное свидетельство должно ежегодно обновляться, как водительские права. Заставлять двух людей, толком не знающих друг друга, притом что каждый из них и себя-то как следует не знает, прожить вместе всю жизнь, это как запереть двух новорожденных в одном ящике и вынудить их расти вместе, каждый с ногой во рту другого. И мы получим двух ужасных, отвратительных монстров.

Что ты думаешь об отношениях мужчины и женщины в Италии ?

В Италии даже самые закоренелые нонконформисты все путают. Я не отношусь к типу так называемых «итальянских мачо» и должен сказать, что положение женщин таково, о чем невозможно говорить без чувства стыда. Дело в том, что существует отвратительный расизм в отношении мужчины к женщине. Женщины, к сожалению, тоже впадают в крайности. Равенство между мужчиной и женщиной — это биологическая аберрация. Я не знаю, каким образом началось это превышение власти мужчины по отношению к женщине, каким образом это привело к поражению женщины, но должен признать, что даже лучшие из нас — это или эротоманы или утомленные эстеты. Я не знаю, что есть женщина. Я вижу в ней лишь отражение себя, то, что относится ко мне, в том смысле, что я переношу на нее свои недостатки. Женщина представляет собой то, чего нет в нас, но поскольку мы не знаем, чего не имеем, мы переносим на нее свое незнание. Юнг говорил, что женщина появляется там, где у мужчины начинается ночь. Поскольку итальянский мужчина под влиянием католической церкви навсегда остается ребенком и из двух полов именно он знает себя наихудшим образом, он переносит эту свою невероятную дремучесть на женщину.

Известно, что ты являешься поклонником Юнга. Что полезного тебе удалось почерпнуть из его статей по психологии и психоанализу?

Психология меня интересовала всегда. Для меня это первая из наук, основополагающая, принципами которой нужно руководствоваться во всем. Ее стоит изучать с самого раннего детства. Я дружу с Эрнестом Бернаром, психоаналитиком, последователем Юнга. Именно благодаря ему я понял, что жизнь подсознательная не менее важна, чем жизнь дневная, особенно для творческой личности. Именно благодаря ему я смог более вдумчиво прочесть книги Юнга, этого ученого-ясновидца, которого просто обязан знать весь мир. Меня это чтение необыкновенно обогатило. Вопреки тому, что обо мне говорят, я никогда не подвергался психоанализу, но верю в него. В Италии люди даже не знают, что это такое. Они отвергают его с легкомыслием и самонадеянностью, присущими всем нам. В психоанализ смешно не верить. Это как не верить в химию или математику. Сегодня конечная цель любого предприятия — это потребление. Психоанализ позволяет нам устанавливать обратную связь с жизнью, освобождаться от различных табу, расширяет сознание, предлагает заглянуть в зеркало, где наше лицо, скорее всего, может представиться нам малоприятным, но по крайней мере мы увидим именно свое лицо. Однако сегодня психоаналитики выставят вас вон, даже если у вас слезы на глазах, и не станут разговаривать, пока вы не оплатите первую консультацию, видимо, считая, что своевременная оплата призвана помочь пациенту в его излечении. Психоанализ, на мой взгляд, очень полезен для политиков. Итальянцы исключительно невежественны, и им пошла бы на пользу любая наука. Но Католическая церковь ревностно поддерживает в нас некое подобие мрака, который окутывает все мыслимые области современной жизни. Наука, ставящая целью познание человека им самим, необходима в обществе, основанном на невежестве и конформизме.

Ты читал Йи Кинга?

Да, конечно. Я знаком с его книгой уже около десяти лет. Впервые мне дал ее прочесть Бернар. Один переплетенный в кожу экземпляр он всегда держал на своем письменном столе и время от времени заглядывал в него. После смерти Бернара его жена подарила мне эту книгу, и с тех пор я ее ревностно храню. Еше у меня есть три подлинные древние монеты, которые привез мне один из друзей. Бернар советовал мне установить с этой книгой дружеские отношения, что я и делаю. Я действительно могу сказать, что она очень помогла мне в тяжелые моменты. Людям нравится думать, что я не читаю ничего, кроме комиксов, на самом деле я все-таки прочел несколько книг. Я не стал останавливаться на Пиноккио, сказках Андерсена и братьев Гримм, а прочел кое-что еще.

Кого, например, кроме тех итальянских авторов, о которых мы уже говорили?

Итальянских классиков, которых нам преподавали в лицее: Данте, Боккаччо, Петрарку, Ариосто; еще я читал Шиллера, Новалиса, Гёте, Достоевского, Томаса Манна, Гофмана, Кафку, Сименона, Дюрренматта.

Правда ли, что ты большой гурман, как утверждают некоторые твои друзья ?

Нет, я не гурман. Я люблю простые блюда, при условии, что они хорошо приготовлены. Я не люблю сложную кухню. Мое первое знакомство с такой кухней состоялось сразу после войны, в Германии. Это было то ли в 1945-м, то ли в 1946-м. Я приехал тогда в Германию с Пьетро Джерми, чтобы представить фильм Дорога надежды. Германии больше не существовало. Были лишь тысячи и тысячи километров развалин, лунного пейзажа, похожего на кошмарные галлюцинации. Сначала мы приехали в Бонн, потом в Кёльн. В Кёльне царила атмосфера апокалипсиса. Среди руин высился устрашающим черным призраком собор. Но один ресторан был все-таки открыт — это был китайский ресторан. Мы зашли туда. Пока мы ели, снаружи ходил взад и вперед небольшой духовой оркестр из солдат в униформе, которые играли марши известных немецких композиторов. И среди этой сумрачной обстановки меня очаровала китайская кухня. Но еше больше, чем китайская кухня, меня очаровал этот оркестрик: он играл ровную, красивую, трогательную мелодию, которую я никак не мог забыть. До такой степени, что даже включил подобный оркестр в действие фильма Путешествие Дж. Масторны, который до сих пор мне так и не удалось снять.

Тем не менее после этого китайской кухне ты предпочел стряпню Чезарины, поварихи из Болоньи, у которой, как правило, питаешься. Не является ли одной из причин этого, что ты считаешь ее своей второй или третьей матерью ?

Я вовсе не сразу отказался от китайской кухни. Гораздо позже, во время путешествия в Сан-Франциско, я вновь открыл для себя удовольствие от китайской кухни, от этой, если так можно выразиться, миниатюрной, вычурной, приготовленной в чисто восточном стиле еды. Цвета, вкусы, запахи, девушки, которые снимают с вас обувь и носки, потом обтирают ноги горячим полотенцем, — все это создает атмосферу некоего эзотерического ритуала. Жестокое разочарование наступило после, когда я начал посещать китайские рестораны в Италии, Франции, Англии. Единственное, что можно было получить в таком месте, — это отравиться, и в лучшем случае все заканчивалось неотложной помощью. В Лондоне Стенли Кубрик пригласил меня поужинать в китайский ресторан, который находил превосходным, но я так и не смог заставить себя что-нибудь там съесть, возможно, потому, что поблизости, как я знал, нет больницы. После я перепробовал для себя все мыслимые и немыслимые диеты: макробиотическую, для похудания и так далее. Если мне все же придется выбирать наиболее подходящую диету, сейчас я, пожалуй, выберу вегетарианскую.

Готовишь ли ты сам, нравится ли тебе готовить ? Кто готовит еду у вас дома, Джульетта или кухарка? Нет ли у тебя кухарки из Шанхая или Гонконга, как это принято сейчас у модных режиссеров вроде Марко Феррери и других?

Хоть я и занимаюсь работой, требующей терпения фокусника, я не готовил никогда, разве что для кошек. Это может показаться странным. Большинство артистов имеют к этому склонность: ведь стряпня отчасти сродни творчеству, она похожа на работу художника, мастера по керамике, скульптора. Это одна из форм ручного созидания и напоминает работу ремесленников эпохи Возрождения. Почти все художники великолепные повара. Джульетта тоже хорошо готовит: она из Болоньи, а болонская кухня очень известна. Но в основном для нас готовит наша прислуга, Мариолина, обычная женщина. И после всего, что я рассказал, как может быть у меня китайская повариха?

В чьей компании ты предпочитаешь садиться за стол: друзей, незнакомых людей, мужчин, женщин?

Я не выношу, когда за столом собирается более трех человек. Когда мне случается оказаться в многочисленной компании, мне кажется, что я теряюсь, если это, конечно, не женщины.

Тициан не садился за стол, если вокруг него не было компании из семи или девяти женщин, по числу муз.

Да, но что касается Тициана, то его счета в итоге оплачивал Папа.

Ты куришь? Если да, то что: табак, гашиш, может, другие взбадривающие вещества?

Я не курю ни табак, ни гашиш, ничего другого. Раньше курил, но бросил около пятнадцати лет назад. Произошло это, когда у меня обнаружили аллергический плеврит. Для этого не потребовалось никакого героизма: курение вызывало у меня ужасающую тошноту. Сейчас, когда я вижу, как кто-то достает сигарету из кармана, мне кажется, что он достает револьвер. Я себя чувствую по-настоящему плохо, если рядом курят. В этом вопросе я становлюсь совершенно невыносимым занудой, тем более что Джульетта курит много. Когда я вспоминаю, чем мы занимались в Римини во времена моей юности, меня охватывает дрожь. В ход шло все, что попадало в наши руки, листья платана, труха, конский навоз. И из всего этого мы умудрялись делать сигареты, завернув весь этот кошмар в журнальные листки. Чтобы незаметно покурить, мы забирались в пляжные кабинки, которые тут же превращались в газовые камеры.

Занимаешься ли ты спортом? Какие виды спорта предпочитаешь?

Я никогда не занимался спортом, никаким. Спорт меня совершенно не возбуждает, может быть, потому, что мне абсолютно чужд дух соперничества. Я имею склонность быть всегда с проигрывающими, едва подвертывается случай. Конечно же по утрам, когда просыпаюсь, я делаю пару-другую движений для разминки, или мне делают массаж, но это не имеет ничего общего со спортом.

Однако тебе доставляло удовольствие водить свои быстрые и мощные автомобили.

Верно, было время, когда мне ужасно нравилось водить и когда я обожал мощные автомобили. Я менял машину каждые два или три месяца. Тут не обошлось без влияния Мастроянни, который покупал себе новые машины еще чаще, чем я. Это сумасшествие достигло своего апофеоза во время съемок Сладкой жизни. Когда я проживал на виа Лютеция, то водил знакомство с одним торговцем автомобилями, который раз в два-три месяца являлся, вызывал меня по внутреннему телефону и говорил: «Пожалуйста, Федерико, выгляни на минутку в окно». Я высовывался: внизу стоял ослепительно новый «ягуар», или «мерседес», или «феррари». «Попробуй машину, и если тебе не понравится, ты мне ее вернешь», — говорил он. А поскольку аренда на один день стоила огромных денег, я предпочитал просто-напросто купить ее. Этой страсти к машинам, мании бесцельно кружить в них по городу я обязан многими фильмами: видеть без какого-либо смысла проносящиеся непрерывной чередой перед моими глазами картинки, создающие идеальную психологическую ситуацию для обдумывания фильмов, которые я собирался сделать. Большая часть моих фильмов была задумана в машине.

Почему же все-таки ты прекратил водить машину?

Я платил слишком много штрафов, и было слишком много нежелательных последствий. Однажды в Риччоне я ехал на «мерседесе» по городской улице, когда какой-то малец въехал в меня на своем «фиате тополино». Это была целиком его вина, у него не было даже водительских прав, но абсолютно все были на его стороне. Какой-то немец, остановившийся поглазеть на происшествие, предложил мне: «Господин Феллини, вы не продадите мне свою машину, я ее подарю жене. Она будет в полном восторге». Я продал ему машину и с тех пор больше не сажусь за руль. Меня возит шофер, или я еду на поезде. В городе я обычно хожу пешком или сажусь в автобус.

Правда ли, что стоимость быстрых и мощных машин, которые ты менял каждые два-три месяца, ты включал в счет производства, увеличивая таким образом и без того астрономические суммы, уходившие на съемку твоих фильмов?

Астрономические суммы, в которые обходились мои фильмы, — чистейшая выдумка. Мои фильмы никогда не были дорогими, даже наоборот. Я никогда не потратил лишней копейки. Меня любят представлять режиссером с крокодильим аппетитом, этаким Аттилой мирового кинематографа, оставляющим за собой выжженные земли. Но это абсолютно неверно. Правдой, напротив, является то, что многие страны, находившиеся в состоянии экономической депрессии, благодаря прибыли, полученной от проката моих фильмов, поправляли свои дела. Причем это относится не только к странам третьего и четвертого мира, но и к европейским тоже. Например, перед появлением Дороги и Ночей Кабирии Бельгия и Голландия считались одними из самых бедных стран и стали невероятно богаты после того, как запустили у себя в прокат мои фильмы.

Тогда откуда появились эти слухи?

Мало кто знает, что продюсеры не выложили для моих фильмов ни су из кармана. Деньги добывались из других источников, но барыши в итоге почему-то оседали у них. Видимо, для облегчения этой задачи они и распустили слух, что Феллини — режиссер своенравный, разорительный, царственно ведущий себя, неуправляемый расточитель, необузданный, которого лишь они могут образумить. Под предлогом того, что лишь им удается сдерживать меня, они просят неимоверные суммы, словно речь идет не о создании фильма, а по меньшей мере о строительстве вавилонской башни. Каждый из моих фильмов становится исполинским мероприятием, с каждым годом делающимся все более исполинским. Я стал заложником колоссального финансового механизма, управляемого этим своего рода всепожирающим чудовищем — продюсером. Но возникающие у меня сложности связаны не с деньгами, а с тем, как выразительно, со всеми надлежащими чувствами передать путь героя фильма.

То, что ты рассказываешь, без сомнения, верно, но также верно и то, что ты все-таки любишь деньги.

Я люблю их иметь, но не делать. Деньги не определяют мою жизнь. Анджело Риццоли Старший мне говорил: «Федерико, сделай, как я тебе советую: сваргань для меня короткометражку, легкий, хорошо усвояемый фильм, кусочек оттуда, кусочек отсюда, пока ты снимаешь что-то более серьезное. Если ты это сделаешь для меня, я обещаю тебе много-много денег». Я отвечал ему: «Коммендаторе, кроме того, что я вообще не понимаю, в чем суть этих короткометражек, которые так всех привлекают, я просто хочу иметь деньги, а не делать их». На что он мне отвечал: «Чтобы их иметь, их надо сделать». — «Вот и хорошо, сделай их и отдай мне», — подытоживал я. Он не мог понять, что я не в состоянии делать фильмы, которые не увлекают меня, не приводят в движение мое воображение, не радуют.

Правда ли, что творческая лихорадка зачастую мешает тебе спать и ты страдаешь бессонницей?

Я всегда спал мало, с раннего детства. Моя мать часто обнаруживала меня в люльке с открытыми глазами, и это немного беспокоило ее. Я всегда страдал бессонницей, но раньше не доходило до такого, что бывает теперь, когда стал взрослым, я от этого не страдал, как страдаю сейчас. Обычно я ложусь в пол-одиннадцатого вечера и сплю до часа ночи, не больше. Пробуждаясь, я пытаюсь чем-то занять свое воображение, но ничего не приходит в голову. Как если бы перед глазами была стена: все серое, угасшее, непроницаемое. Никакой мысли, ни одного образа, мое сознание остается безучастным. Часто я выхожу на улицу, особенно летом. Обычно отправляюсь на площадь Испании. Там находятся карабинеры, время от времени один из них приглашает меня поездить с ним по городу. Это очень волнующе. Машина, словно гондола, скользит по спящим улицам. Все вокруг кажется спокойным, упорядоченным, красивым. Но за этой внушающей доверие декорацией совершаются все мыслимые преступления. Радио скороговоркой передает устрашающе-скучный перечень насилия и прочих ужасов, в то время как карабинеры расспрашивают меня об Аните Экберг или Софи Лорен.

Принимаешь ли ты какие-нибудь лекарства от бессонницы ?

Я знаком со всеми существующими средствами от бессонницы. Я мог бы провести научную конференцию по поводу снотворных, трав, гипноиндукторов и транквилизаторов всех видов. Как-то одна женщина прислала мне подушечку, набитую гипнотическими травами. В сопроводительном письме говорилось, что стоит лишь положить голову на эту подушечку, и ты тут же погрузишься в глубокий сон. Но стебли растений кололись, как иголки, так что через две или три ночи я все же был вынужден отказаться от этой волшебной подушечки.

Ты никогда не думал о том, чтобы рассказать в твоих фильмах о своем опыте человека, страдающего бессонницей?

Страдающий бессонницей всегда норовит преувеличить количество часов, проведенных им без сна, и представить себя жертвой, подчеркивая к тому же трудности вынужденного бодрствования. Кроме этих психологических аспектов я мог бы использовать мои рейды по ночному Риму в компании карабинеров. Я хотел даже сделать об этом серию фильмов для телевидения. Однажды я просидел в казарме с часу ночи до утра, слушая их рассказы. Что меня особенно заинтриговало, это сопоставление людей со спокойным нравом, как те карабинеры, с вызванной наркотиками психопатической, шизофренической преступностью, все более и более жестокой, что вызвало желание разобраться, найти причины, мотивы, корни преступлений и насилия. Я выбрал бы тех, кто менее всего осведомлен в происходящем и, преследуя кого-то, не знает, кто этот человек и что он сотворил. Тогда бы, возможно, все заканчивалось без особого успеха, но зато можно было бы рассказать о темной, загадочной стороне жизни нашей страны.